Анна ДУБЧАК
МАРИЯ ПЕТРОВНА
Ее дом стоит на самой окраине города, в тихой тополиной глуши,
затерянный средь трех маленьких Озер. Крепкий, добротный, он со всех сторон
окружен садом, который переходит в лес. В саду много старых, разросшихся
яблонь и маленьких, приземистых, обильно плодоносящих вишен, в тени которых
растет густой черноглазый паслен.
Мария Петровна хорошая хозяйка, каждая вещь у нее знает свое место. Три
большие комнаты, кухня, просторные сени, сарай для дров - все чистое,
ухоженное.
Управится она с делами, заварит чай с шиповником, поговорит с котом
Тимофеем - и на крыльцо. Тишь кругом, тополя за садом шепчутся, солнце
оранжево красит яблоню перед крыльцом, а с нее нет-нет да и упадет, сорвется
с треском темное, в соку, яблоко, глухо стукнется о землю и замрет в
пожелтевшей траве.
На крылечке сидит Мария Петровна. Сидит тонкая, по-девичьи стройная,
руки на коленях, и лишь лицо - коричневое, сухонькое, в долгих морщинках;
выцветшие, цвета кофейных зерен, глаза без ресниц, опущенный грустный рот с
сиреневой каймой, волосы спрятаны под тугой красной косынкой, халат теплый,
яркий, из-под него выглядывают обрезанные валенки и тонкие лодыжки в серых
пуховых носках.
Хоть и сентябрь на дворе, а солнышко печет вовсю, греет плечи, колени,
слепит глаза.
Поскребет изнутри дверь Тимофей, толкнет и сам откроет, сядет рядом,
как хозяйка, прямо, строго, обовьет лапы хвостом, полуслепыми от старости
глазами, желтыми, как осенний лист, уставится на яблоню и жмурится, урчит;
черный нос, сухой и твердый, подрагивает, и только редкий ветерок, пробежав
по густой серой шерсти, заставляет встрепенуться острое розовое ухо.
Многое вспоминается Марии Петровне в такие минуты, особенно часто -
Николай, покойный муж. Она и крылечко полюбила за то, что ждала на нем мужа
с работы. Так же вот управится, бывало, присядет и смотрит на калитку, на
тропу за забором, не мелькнет ли черная кожанка, не послышатся ли знакомые
шаги. Наконец калитка распахнется, и войдет он, статный, подтянутый; и
кожанка сидит ладно, и сапоги начищены до блеска. Лицо круглое, румяное, шея
крепкая, того и гляди, гимнастерка лопнет.
- Марья, а Марья, а к крыльцу не примерзнешь?
Подойдет, поцелует, а потом идет в дом. Обедают долго, едят сытно.
- Ну, хозяйка, накормила, - Николай встанет из-за стола, хлопнет себя
по тугому, стянутому жестким солдатским ремнем животу, скажет, улыбаясь:
- Ну и накормила! Как же я теперь работать буду?
Николай всю жизнь в военных, оттого и выправка такая, и стать, и голос:
командирский, громкий. После отставки утвердили его работать на нефтебазу,
начальником. Там и работал до самой смерти.
Умирал на руках у жены.
- Маша, жаль, деток нет... - говорил напоследок. - Одна остаешься.
Плакала Марья, держала на коленях его голову и плакала. Не могла понять
смерть, не могла и не хотела. В Бога не верила, а когда голосила на
кладбище, когда за гробом рвалась, и его вспомнила. "На что, - кричала, - на
что тебе мой Коля? Зачем мужа от жены родной отрываешь?"
А детей не было да и не могло быть. Еще ребенком упала она зимой в
колодец, сильно застудилась, чудом жива осталась.
Девицей росла сбитой, озорной и смышленой. На химика-пищевика выучилась
и в город работать приехала. Подружки городские курить научили, сначала чтоб
"фасон держать", потом втянулась и без папироски уже никуда.
Колю встретила на танцах, в парке. В первый же вечер объявила ему, что
курит. "Не вздумай приставать, - предупредила. - Целовать курящую женщину
все равно что пепельницу, понял?" И расхохоталась.
Коля все понял, и через два месяца они поженились. А когда Маша узнала,
что детей не будет, пришла и сказала: "Бросай меня. Бесплодная я баба.
Пустоцвет. Так-то вот".
Не бросил, любил сильно, возил с собой по всей стране, куда по службе
отправляли, а когда война началась, оставил ее в этом доме и уехал. "Жди
меня здесь". Письма писал хорошие, веселые, с фотокарточками, где он все с
генералами да с начальниками большими и в кожанке. Шутил в письмах, а она
читала и плакала, плакала и ждала. Война кончилась, а его все нет и нет.
Нагрянул неожиданно, зашел в дом и остановился как вкопанный. Он узнал ее,
конечно, хотя в памяти оставалась пухленькая веселая Маша. Он смотрел на
маленькую, словно высохшую, хрупкую женщину и не мог понять, что с ней
сталось. Все в ней заострилось, потончало, что ли, а лицо так словно
потемнело, потухло.
А она вдруг засмеялась, его увидя, засмеялась грубым, осипшим и
прокуренным голосом: "Что, кожа да кости? Вот так мы и жили всю войну, зато
выжили..."
И подумалось тогда обоим, что дороже друг для друга людей на свете нет,
что драгоценней этой минуты быть не может.
И стали они жить-поживать в своем доме. Развели сад, огород. К ним
тянулись люди - друзья довоенные, кто жив остался, и однополчане Николая,
Машины подруги, почти все вдовы. Гуляли шумно, весело и, хмельные, уходили
подальше в лес, жгли костры, пели песни, плакали, смеялись...
***
Мария Петровна достала из одного кармана телогрейки коробку с
"Беломором", из другого - клочок ваты и маленькую отвертку. Привычным
движением скрутила жгутик из ваты и сделала фильтр, посмотрела на готовую
папироску, вздохнула и закурила. Голубой дымок, как бы нехотя, растворился в
холодном прозрачном воздухе. Тишина давит, оглушает, кажется, вся природа
сговорилась и онемела, даже тополя стоят не шелохнувшись, застыли
посеребренными свечами, высокие и величественные. Тимофей спит, уютно
устроившись у ног хозяйки, подмяв под себя мягкие, пушистые лапы.
А ведь было и здесь шумно, еще совсем недавно, когда решилась Мария
Петровна пустить на квартиру студенток-медичек. Шустрые были девчонки,
громкоголосые, неряхи и неумехи. Они нарушили весь уклад дома и все делали
не так, как хотелось бы и к чему привыкла хозяйка. Проспав утром, они
убегали в училище, оставив неубранными постели, полные тазы с мыльной водой
и остатки завтрака на кухне...
Сначала Мария Петровна молча прибирала за ними, успокаивая себя тем,
что это все временное, случайное, но потом начались самые настоящие скандалы
с криками, шумом, выяснением отношений, слезами и хлопаньем дверей: молодые
не любят, когда их учат. "Ведь я так помру скоро", - думалось ей по ночам,
когда одолевала бессонница.
Наступила зима, и стало понятно, что отступать поздно, не выгонять же
людей на мороз. А потом все как-то само собой наладилось. Зима их сблизила,
примирила и успокоила. Сидя втроем в жарко натопленной кухне, они слушали
метель за окном, пили чай с травами и коротали время в долгих разговорах.
Тимофей мурлыкал перед печкой, и огонь, отражаясь, играл в его
янтарных, выпуклых глазах.
Мария Петровна скучала, когда студентки где-нибудь задерживались
допоздна, и поэтому, когда они наконец возвращались и, поужинав, сразу шли
спать, сама шла к ним в комнату. Она не знала и не задумывалась никогда над
тем, как относятся к ней квартирантки. Не могла она знать и того, что они
попросту смеялись над ней, когда она заходила к ним в комнату. Худая, в
трикотажной ночной рубашке, из которой остро торчали плечи, она усаживалась
на высокий сундук, закидывала ногу на ногу, отчего сваливались непомерно
большие валенки, и, пригладив на маленькой, с кулачок, словно высохшей,
голове редкие седые пряди, начинала что-нибудь рассказывать.
Никто не знал, как в ту злосчастную зиму мучилась она зубами. Раз
пришла вся заплаканная, с ртом, набитым ватой, села на кухне и промолчала до
ночи. Что-то изменилось в ней, появилось в выражении лица жалкое и смешное.
Поздно ночью, когда квартирантки засыпали, она плотно закрывала свою
комнату, садилась перед зеркалом и осторожно проводила пальцем по гладким,
почти зажившим деснам.. Потом доставала из буфета стакан и, вынув из воды
новенькую розовую челюсть, примеряла Далее для ознакомления
